До востребования  15.10.2015 06:59

Школа встретила её звонким шумом детских голосов, заливистых звонков и хлопающих дверей. Она затягивала и звала в себя, в страну детства, где забывалась повседневная боль одиночества и нездоровья.  Мария Петровна привычно принимала одежду школьников, вешала её на крючки и выдавала номерки детям, которых чуть ли не всех знала по имени. Школу она любила.  Когда-то, давно, преподавала сама, потом заболела, перенесла тяжёлую операцию. С тех пор подрабатывала уборщицей, а в последний год повезло:  устроилась вахтёром в школьный гардероб. Семьи у неё не было.

Вихрастый худенький Колька приходил в полвосьмого, заходил без особых церемоний в гардеробную, бросал на старую парту в углу свой рюкзак и садился без слов делать уроки. За пять-десять минут до прихода первых ребят она успевала объяснить ему упражнение по русскому языку, отметить в учебнике, как правильно выполнить задание.   Дома подросток не мог подготовиться к урокам, родители пьянствовали. А когда после очередного застолья они засыпали, у него уже не было сил, чтобы сделать уроки.

 Колю Мария Петровна увидела в общежитии год назад. Лицо пробежавшего мимо неё щупленького мальчишки, показалось ей смутно знакомым. Приглядевшись, она спросила его: «Ты Коля?» Это был он, тот самый мальчик, которого восемь лет назад забрали из детского дома приёмные родители. Мария Петровна часто потом думала о том, как сложилась судьба ребёнка, радовалась, что он попал в семью. И вот теперь через столько лет она встретила его в общежитии на окраине города. Мальчик, как узнала Мария Петровна,  жил в том же доме,  где поселилась и она,  а семья, усыновившая его, оказалась неблагополучной: пил отец. Сначала Мария Петровна стеснялась приглашать его в подвал и помогала ему с уроками утром в школе. Потом однажды, когда отец выгнал в ночь сына на улицу, она увела его к себе ночевать. С тех пор Колька и прибегал к ней, если дома было слишком шумно.

Постепенно все ученики узнали, что тётя Маша может помочь написать сочинение, выполнить домашнюю работу по русскому языку, проверить правильность выполнения  тестовых заданий по литературе и  бежали к ней за помощью. Когда же начальство предупредило её, чтобы она занималась своей работой, дети   стали приносить ей листочки и тетрадки с заданием незаметно для чужих глаз.

На парте лежали ждавшие своей очереди ребячьи работы.  Взглянув на них, она подумала: «Привадила на свою голову, вот партизаны…». Но в душе была довольна.  Помогая школьникам, она вспоминала свои учительские годы и чувствовала себя востребованной.  

Она вспоминала своих учеников частенько. Где они теперь, детдомовские?  Трудные, каждый со своей сложной судьбой. Нет, в интернате их кормили, одевали, заботились об их здоровье. Находились благотворители, которые дарили им одежду, книги, покупали спортинвентарь, мебель, привозили продукты. Но при всём  этом дети  не знали, что такое любовь. Вспомнился урок литературы в старших классах. Они тогда анализировали эпизод из романа Булгакова «Воланд возвращает Маргарите Мастера». Когда прочитали слова, обращённые героиней к автору романа о Понтии Пилате: «Не сомневайся: это я», Мария Петровна спросила ребят, как они понимают эти слова. Она с удовлетворением отметила, что никто из ребят не воспринял эти слова  дословно. «Не сомневайся: это я» значило в устах Маргариты: «Не сомневайся во мне». Учительница попросила ребят продолжить ассоциативный ряд фразами, которые пояснили бы мысль булгаковской героини. И ребята засыпали её словами: «не сомневайся, я буду любить тебя всегда», «не сомневайся, я тебя никогда не брошу», «не сомневайся, я помогу тебе в беде», «не сомневайся, я тебя никогда не предам», «не сомневайся, я всегда буду тебе верна». И тогда она сказала, как это нужно и необходимо каждому, чтобы рядом с ним был хоть один близкий, родной  человек, который сказал бы ему в трудную минуту: «Не сомневайся: это я». И когда Мария Петровна после беседы со старшеклассниками включила эпизод из кинофильма, и Маргарита произнесла эти слова, то учительница увидела, что повидавшие уже многое в жизни и  потерявшие надежду обрести семью  мальчишки вытирали украдкой слёзы…

После звонка на первый урок она приняла одежду от опоздавших, пожурила их и села проверять работы. Часы, проведённые за проверкой, летели незаметно, и Марии Петровне хотелось продлить их подольше.  Каждый выход из школьных дверей за порог здания был  для неё тяжёл, и она напрягала все жизненные силы, чтобы добраться до дома. Но силы эти, и духовные, и физические, таяли каждый день, уходили в бетонный пол подвала, в котором она жила.

Выйдя из школы в своей старенькой дублёнке, в ветхом, вязанном ещё тёткой платке, и, надев уже на улице  тёплые поношенные рукавицы из овчины, подаренные ей когда-то в церкви бабкой Анной, Мария Петровна привычно пошла по улице одного из самых красивых и богатых сибирских городов. «Иссилилась», - вдруг вспомнилось ей по дороге слово, которое часто употребляла её тётка и которое она тогда по малолетству не понимала. Только теперь она осознала его значение: иссилилась, значит, выбилась из сил, изнемогла совсем.

А город жил своей обычной жизнью. И в этом городе у неё никого не было. И жилья своего у неё давно уже  не было. Угол был. Хотя жильем его назвать было трудно, но и ему она была рада.                                               

Мария Петровна шла по дороге с привычным чувством голода, она старалась экономить на всём, и в том числе на продуктах, которые дорожали на глазах. Женщина вспомнила запах еды  в школьной столовой, где   детей кормили бесплатно, на городскую дотацию. Повара  сваливали несъеденные продукты в мусорные бачки и железные фляги, похожие на пасти прожорливых бульдогов, и никому из работников столовой и в голову не приходило, что этими продуктами можно накормить не одного голодного человека. Однажды, когда Мария Петровна мыла в столовой полы, подменяя заболевшую уборщицу, она увидела под столами на полу разбросанный хлеб.

И вдруг перед глазами встал ясно августовский летний день в родном донском хуторе. Сколько ей тогда было? Лет двенадцать?  Да это было в августе сорок второго,  когда их хутор заняли немцы.   Фашисты забирали всё: ловили птицу, отбирали продукты, одежду, зерно, лазили по погребам, резали мелкий скот, угоняли лошадей и коров.  У них в доме поселился пожилой немец по имени Курт. Мария и  её тётка  стали жить  в летней кухне. Она вспомнила, как немец купался во дворе в старом корыте. Три раза в неделю тётка грела ему воду во дворе в печке-горнушке под навесом.  Курт раздевался догола, прохаживался по тропинке возле дома, потом садился в корыто и, не торопясь, купался на виду у всего хутора. Слово стыд  немцам было незнакомо. Казачки долго не могли привыкнуть и к тому, как немцы обустроили отхожие места. Заняв  хутор и устроившись в домах жителей, они первым делом заставили пленных вырыть неглубокую  канавку, вдоль неё положили  брёвно, и сидя возле него на корточках, читали газеты и справляли естественную нужду,  не стесняясь ни женщин, ни детей.

Есть было нечего, и она бегала с ребятишками  собирать обгоревшие колосья и кукурузные початки на полях неподалёку. Немец сидел за столом в горнице, и она собирала корки хлеба под окном дома, которые  фашист выкидывал, обедая,  в открытое окно на  траву. Однажды он заметил, что она подбирает объедки и позвал её в дом. Когда она боязливо зашла в горницу, немец встал, подошёл к божнице, взял иконку Божьей Матери, вытряхнул из киота образок и выкинул за окно в заросли травы. Потом поставил киот на подоконник и  сказал, что будет бросать ей туда остатки еды, и чтобы она не смела, как свинья, подбирать хлеб с земли. 

Мария Петровна задумалась. С ней бывало это и раньше, вдруг представится детство, как будто  и не было прожитых лет. Всё чаще вспоминалась прошлая жизнь. Однажды, когда она принесла в общежитие заболевшим знакомым старикам продукты, из кухни потянуло запахом горелой муки, и она вдруг увидела прямо перед собой  оборванных и босых пленных, строивших блиндажи, склады, заготовлявших пойменный лес для немецкой армии. Жили пленные за хутором в низине, в ямах, в непролазной грязи. Кормили солдат плохо:  горелой мукой,  очистками и хлебом, выпеченным из жмыха, картофеля и отрубей. Жители хутора подкармливали их, как могли. Мария  и  тётка тоже носили пленным еду, когда их охраняли немцы. Если же на дежурство в лагерь заступали румыны или украинцы, все жители знали, идти нельзя: убьют.  

Эта картина из далёкого детства так ярко встала перед её глазами, что у неё заболело сердце. Жгучая боль не давала дышать. Она остановилась, не хватало воздуха. Отдышавшись и подождав, пока немного отпустит боль, она пошла потихоньку дальше.

Было четыре часа дня, и холодное, неприветливое сибирское солнце уже заходило за горизонт и готовилось ко сну. А в  городе зажигались фонари, и жизнь продолжалась. Рекламные щиты на улицах и проспектах предлагали людям кредиты для приобретения жилья, ссуды под залог, широкий выбор компьютеров и мониторов, пластиковые окна и двери, витражи, экскурсионный отдых  и морские круизы. Они гарантировали качество и благополучие, предлагали экономить время и деньги.

Мария Петровна задумалась, представив на миг в своей комнатке, находившейся в подвальном помещении общежития, новые пластиковые двери и окна   с широкими подоконниками, с разноцветными горшками комнатных цветов, с белыми шторками. Точно такие же были когда-то в родительском доме. Она задумалась, вспоминая его уют и тепло: белокипенные с кружевным подзором занавески и шторы, красный угол с иконками, украшенными домоткаными    салфетками.  На них   ярко цвели вышитые гладью лазорики и подсолнухи, васильки да маки; льняные скатёрки и полотенца с затейливым цветочным фоном вышивки,   с ажурным рисунком по краям. Закрыв глаза, она по памяти восстанавливала по крупицам убранство родного дома: тканые и вязаные тёткой коврики на полу, фотографии родных в плетенных из лозы рамочках на белёных стенах.

Мария Петровна, вспомнив своё теперешнее жильё, привычно вздохнула. Рядом с её комнатушкой в коридоре были расположены трубы городской канализации с открытым стоком. Воздух в подвале был такой тяжёлый и спёртый, что у неё часто болела голова и мучила астма, но дорогие лекарства ей были уже не по карману. Мучительно ныли суставы, давала о себе знать недавно перенесённая операция.

До болезни у Марии Петровны была комната в общежитии интерната. Но она лежала в больнице каждый раз по полгода, и  на работе её перестали ждать. Комнатку отдали другой учительнице, устроившейся на работу. Директор интерната, пряча глаза, долго объяснял ей нехватку учителей тем, что им не предоставляется жильё,  и она, засовестившись, выселилась из общежития. Благо, мебель была казённая, забирать ничего не надо было. Все свои немногочисленные пожитки она перенесла на склад  и легла в больницу в очередной раз. Она надеялась купить себе на деньги, которые она почти накопила на квартиру,  какое-нибудь недорогое жильё, но большая их часть пошла на операцию и дорогостоящее лечение.

Вот тогда и поселилась она в этом общежитии на окраине города. Знакомая, с которой она вместе лежала в больнице и ходила в церковь, выпросила для неё у коменданта общежития, приходившейся ей родной сестрой, жильё, как раз в тот самый день, когда Мария Петровна, совсем отчаявшись, слёзно просила Иоанна Тобольского, святителя земли сибирской,  помочь ей Христа ради. Вернувшись из церкви, она узнала, что может заселяться в общежитие, ей освободили небольшое складское помещение в подвале дома.                                  

Пройдя несколько остановок, она села в подошедший автобус: промёрзший до костей организм неумолимо требовал тепла. В автобусе контраст между ней и другими людьми становился заметней. И ей казалось, что в городском транспорте едут не просто граждане, а золотые норки, пушистые чернобурки, крашеные песцы, серые с зелёным отливом волки, полосатые еноты, чёрные кудрявые козлики, мягкие белочки, бриллиантовые соболи, серебристые нутрии. Меховым нескончаемым потоком на шумных остановках в двери автобуса входили и выходили кролики и лисы, сурки и шиншиллы, ондатры и нерпы. Меха блестели, переливались, ласкали издали  пушистым, мягким ворсом, манили жарким теплом и удобством фасонов. Но у Марии Петровны и раньше  не было таких вещей, и поэтому она не завидовала чужому добру. Ей было лишь неловко за свой бедный и немного неопрятный вид (всё трудней и трудней было поддерживать чистоту в тех условиях, в которых она жила), и она съёживалась, стараясь сделаться неприметной для чужих, равнодушных, а порой и любопытных глаз.

На конечной остановке Мария Петровна вышла из автобуса и пошла медленно мимо ряда элитных магазинов, где одежда и обувь стоили столько, сколько она зарабатывала за несколько лет своей жизни.  И она удивлялась и радовалась тому, что люди могут покупать себе все эти дорогие и красивые вещи.

Дойдя до своего жилья, женщина вспомнила, что так и не купила ничего себе на ужин и повернула назад. По дороге она пересчитала деньги и, войдя в  продуктовый павильон на остановке, купила банку кильки в томате, батон и два пакета кофе. Батон был свежий и тёплый, и она заспешила в общежитие.

Придя домой, Мария Петровна переоделась, бережно сложила свою выходную одежду на спинку стула и, внимательно пересчитав вслух оставшиеся деньги, порадовалась, что сможет поехать в воскресный день на литургию.

Зарплата уходила как-то незаметно, и Мария Петровна каждый день ругала себя транжирой. Но попадалась интересная  книжка по богословию, хотелось порадовать чем-нибудь вкусненьким Колю, родители которого пропивали все деньги, надо было купить необходимые лекарства  и продукты одиноким старикам-инвалидам  из общежития, не сумевшим в очередной раз дожить до пенсии. Каждый раз кому-то было ещё хуже, чем ей.  И она отдавала деньги на церковный кирпичик,  кормила возле общежития голубей и бездомных собак, отсылала посылки бывшим детдомовцам, подавала безногим калекам, собиравшим подаяние возле магазинов и церквей. И каждый раз убеждала себя, что эти крохи всё равно её не спасут, а кому-то будут нужнее, чем ей самой.           

Самым счастливым временем для Марии Петровны были минуты творчества и дни, когда приходили письма. На ветхом оставленном кем-то за ненадобностью диване Мария Петровна коротала свои  вечера. Телевизор у неё показывал плохо, да она в нём и не нуждалась. Чтение купленных или взятых в   церковной библиотеке книг  занимало всё её свободное время, а в оставшиеся часы она молилась, писала письма да  записывала в тетрадку свои мысли и стихи.

Отдежурив в гардеробе, Мария Петровна спешила домой.  По дороге забегала на почту, где все работники отделения связи её знали. Своего почтового ящика у неё не было, и она получала письма до востребования. Назад отправляла и письма, и  открытки, и посылочки, и бандероли. Самыми дорогими для неё были письма от тех, на чьё детство пришлась война, с кем вместе она переживала военное лихолетье, кого потом назвали детьми Сталинграда. Но письма от них приходили всё реже и реже. Не забывали, радовали порой открытками бывшие ученики-детдомовцы.

Получив корреспонденцию, Мария Петровна  торопилась в общежитие. Фонарей на этом участке пути не было,   ходить здесь было небезопасно. Темнело быстро, и она ускорила шаг. И в этот момент вспышкой в голове сверкнуло: ночь, и она, девчонка, скованная  страхом, по слёзной просьбе тётки пробирается от летней кухни мимо погреба в заросли крапивы под окном их дома и наощупь ищет среди травы выброшенную Куртом иконку. Как она боялась тогда, что немец, услышав шорох возле окна, начнёт стрелять. Она вспомнила, как колотилось сердце, сбивалось дыхание, липкий страх окутывал до морозной дрожи,   но всё обошлось, и фашист ничего не услышал. Лишь руки долго горели и чесались после ожогов крапивой…

Иконку Мария Петровна сохранила,  она стояла у неё до сих пор на божнице, украшенной иконным полотенцем, сохранившимся  с давних пор от додельницы-тётки. Она присела на скамейку возле общежития, закрыла глаза, и увидела  воочию галдарею, обшитую  ароматной сосновой доской,  и  на старом диванчике среди белоснежных подушек тётку в цветастом платье и нарядной завеске. Она всегда была в работе: пряла, вязала из тёплой пряжи коврики или  распускала купленный в магазине шерстяной платок на нити и вышивала ими «на глазок» полотно белоснежного льна. Зацветали на нём ярко-малиновые, алые  и нежно-розовые мальвы, жёлто-синие анютины глазки, а в окно весело заглядывали такие же сочные мальвы, словно сбежавшие во  двор на тёплое летнее солнышко с полотенец и скатертей.

Зайдя в комнату, Мария Петровна перевела дыхание, ей показалось, что на сердце легла бетонная плита, почему-то заломило челюсть. Постояла, боясь вздохнуть в полную грудь,  долго смотрела на Казанскую, вспоминая события прошлого. Поставив кружку с водой на маленькую двухкомфорочную плиту, она снова задумывалась о своей жизни  и вспоминала слова своей давней коллеги по работе о том, что та пошла бы в театр и в лаптях. В тот момент разговора ей казалось, что подруга была права. Разве так важно, во что ты одет, если  идёшь на премьеру «Зойкиной квартиры» Булгакова? Теперь Мария Петровна вдруг по-новому переосмыслила её слова. Да, оказывается, теперь это очень важно, как и во что ты одет. Скоро, очень скоро, ей будет не в чем  пойти не то что в театр, но и в школу, и даже в церковь.

Горестные размышления женщины  прервал чей-то плач. Она прислушалась.  Плач нарастал      надрывным, протяжным воем, пугал, заставлял бежать в коридор. Вспомнила: так плакали бабы-казачки, когда откатился фронт, и немцы вышли из хутора. До самой ночи выезжали,  таща награбленное. Тогда-то ранним утром она и услышала этот плач, почти вой. Плач освобождения… Она увидела, как весь оставшийся в живых хутор шёл на родовое кладбище с лопатами, мотыгами и каким-то другим инструментом.  Когда толпа женщин и детей-подростков подошла ближе, она увидела, что это были палки с крюками на конце. Казачки вырывали трупы немцев, захороненных летом среди родных могил, крючьями тащили и сваливали их в соседний овраг. И голосили…

Мария Петровна поднялась на первый этаж: в коридоре кричала избитая мужем накануне вечером Колькина мать. Теперь же вернувшись после суток домой с работы, она обнаружила, что супруг её, опившись, умер.  На её крик собрались вышедшие из комнат жители, ждали скорую и милицию. «Отмучилась», –   подумала про бедную женщину Мария Петровна и тихонько пошла к себе.

У неё начиналась какая-то странная болезнь ума и сердца, когда человек начинает сторониться людей, боится общаться с ними, отдаляется от друзей и знакомых и подолгу остаётся в одиночестве наедине  со своими мыслями и чувствами, со своей памятью. Переживая за Колю, она подождала, не постучит ли подросток, прилегла и задремала.

Ночью Марию Петровну разбудили свист снарядов и страшный взрыв. По горнице металась простоволосая тётка Пелагея. На грубке проснулись и заплакали дети. Мария вскочила, дом был охвачен огнём, горела кровля. Пламя охватило окна и стены, рвалось в комнаты. За дверью было слышно, как храпят и мечутся в загоревшейся конюшне оставленные немцами битюги. «Не выберемся, затопчут, - схватилась за голову  тётка и  распахнула дверь, - будь что будет». Кони, увидев детей,  встали как вкопанные, замерли, судорожно  дыша жаркими ноздрями, и пока они выбирались из конюшни, ни одна лошадь не сдвинулась с места. И только, когда они, открыв дверь, кинулись, задыхаясь, во двор, обезумевшие от пламени животные вырвались на волю.

Они стояли на улице и смотрели, как догорает их дом, а рядом пылали  под непрерывным артогнём  дома соседей. С тех пор своего дома у неё уже никогда больше не было. Мария Петровна пришла в себя - за окном подростки взрывали петарды.

Наконец, она заснула, терпя привычную сердечную боль. Во сне женщина увидела затерянный в донских степях хуторок, небольшую речушку в зарослях тростника. Она шла по благоуханной степной дорожке домой, в родимый  хутор, который у неё на глазах поднимался и уходил в сияющую июньскую высь.

Сердце Марии Петровны в эту ночь остановилось. А жизнь продолжалась. Мчался по коридору к ней в комнату, спасаясь от пьяного соседа Колька.  Инвалиды-старики составляли список продуктов, за которыми должна была сходить завтра их благодетельница Мария Петровна.  И письма с пометкой «До востребования» всё шли и шли…

               Последние стихи Марии Петровны

               *  *  *

               Как нелегко не плакать, а смеяться

               Прощать обиды и уход друзей,

               И всё-таки собою оставаться,

               Не поступившись совестью своей.

               *  *  *

              Что ни час, что ни день, то страдаешь,

              Что ж, терпи,  как ни трудно, живи.

              Моё сердце, о чём ты мечтаешь?

              О любви, о любви, о любви.

              Все дела и заботы выносишь,

              И душа ежедневно   в крови…                                  

              Моё сердце, чего же ты просишь?

              Лишь любви, лишь  любви, лишь любви.

              Беззащитна душа, безоружна,

              Просит: «Господи, милость яви…»

              Моё сердце, чего ж тебе нужно?

              Хоть немного, хоть каплю любви...

             * * *

             Страной моей ещё один год прожит.

             Но отчего так горестно, друзья?

             И снова мысль Платонова тревожит:

             «Народ жить может, но ему нельзя».