Бабкина печаль  17.11.2015 13:39

Почтальоншу тётку Варю Женька увидела ещё издалека. Та уже перешла плотину, делившую озеро на две части в том самом месте, где был глубокий омут, и шла левадой к хате Харламовых, неся на боку тяжёлую брезентовую сумку с газетами и письмами. В руке у неё была длинная хворостина. Тётка Варя боялась гусей. Женька же никого не боялась: ни кур, ни гусей, ни уток. И даже злющего соседского кобеля Султана, который отвязывался по два раза на день, она не боялась, а садилась на землю, и пёс пробегал мимо, старательно отводя в сторону глаза и делая вид, что не заметил девчонки.  Хуторскую почтальонку девочка выглядывала с утра, потому как бабка наказала купить у неё конвертов да открыток с марками, которые она рассылала своим многочисленным, едва ли помнившим её родственникам и знакомым.

– Зови бабку, Женька, – сказала тётка Варя, – письмо вам от матери.

Бабка Татьяна, увидав в окно почту, уже сама ковыляла на крыльцо, вытирая натруженные руки о фартук. Письмо брала с опаской, как будто даже через него ожидала от непутёвой дочки новых бед. Мать Женьки, Зинаида, как говорила соседка, «сбилась с путя», уехала в город, сбежав от тяжкой работы на ферме за городской манной небесной.

Присев на покосившееся крылечко, бабка распечатала конверт. Развернула вчетверо сложенный лист бумаги. Прочитала коротенькое письмо, тяжело вздохнула и сказала, обращаясь к внучке:  «Пишет, что замуж выходит, в город тебя хочет забрать. Приедет зараз в выходные. Да куклу тебе выслала, должно, завтра придёт, жди, Евгенка». Женька захлопала в ладоши, крутанулась на месте и понеслась в дом. По дороге забежала в чулан, вытащила цветастую старую наволочку со своими игрушками и достала из неё любимую глазастую гуттаперчевую куклу Мушку, которой играла в детстве ещё её мамка. Побежала на двор, к колодцу, стоявшему за покосившимися базами, принесла воды в литровой эмалированной кружке, добавила из чайника горячей воды, всё вылила в большую старую кастрюлю, стоявшую на деревянной крашеной лавке, и начала купать свою куклу.

Потом накормила её гречневой кашей с молоком, оставшейся после завтрака,  и стала укладывать спать. Мушка засыпала сразу, потому что её глазки закрывались тут же, как только она попадала в горизонтальное положение, а значит, и хлопот у Женьки с ней не было. Мушка была послушной и хорошей дочкой. А тут  бабка позвала внучку вечерять.    После ужина стали на молитву. Старушка молилась неторопливо, истово клала поклоны. Слёзно шептала молитву, часто вздыхала, заглядывая в глаза Николаю Угоднику. Женька сбивалась с заученных слов и просила у Боженьки, чтобы мамка приехала поскорее, чтобы назавтра пришла посылка с куклой, такой же, как у Ленки Нелюбиной, чтобы бабка с утра запекла черномясок в духовке и не заметила бы за божницей разбитую Женькой лампадку. Потом обе ложились спать. Женька засыпала быстро, почти так же, как Мушка, а бабка ещё долго ворочалась и вздыхала. Думы её были тревожными и беспокойными. Глядя на Женьку, вспоминала она свое детство, и память выхватывала из него давно забытые картины.

Вот они с младшей сестрёнкой бегут в школу, находившуюся  в трёх километрах от их хутора, в городе. Просидев всё лето на подножном корму, шли они худые, в старой одёже и рады были узелочкам с пареной пшеницей, которую давала им мать с собой. Как не голодали они летом, всё же тогда им было легче найти пропитание: купырики от кашки, ягоды дикой вишни да черёмухи, росшие по берегам Бузулука. Иногда перепадали им яйца диких уток, которые ребята собирали на высохших болотных кочках. В школу   шли – страшно вспомнить: на одной ноге – ботинок рваный, на другой – валенок, на три размера больше.

Потом бабка  вспоминала, как бегали они купаться на озеро и как боялись подходить к омуту, где жили (это знали все хуторские) черти. Чертей будто бы видел сам Кирим, калмык, пасший колхозное стадо и видевший, как из глубокой водяной воронки у плотины  вылез старый бес.

 – Что ж ты делал, Кирим? – спрашивали парни, пугавшие девок по вечерам, и те слушали пастуха, приоткрыв рты от страха, вот-вот готовые броситься врассыпную по домам.

– Я, –  говорил крещёный калмык, –  Кристос на поскрес, а он (т.е. чёрт) полтых  на вода. Бабка, наконец, засыпала, и ей снился калмык да хуторские ребятишки возле плотины над холодным омутом. Ночь незаметно выцветала, бледнела, отступала за старый хутор, пряталась за левадами и уходила в лес, за дальний горизонт. В четыре утра бабка поднималась, укрывала получше внучку, чтоб свежий утренний холод не остудил её, и шла на базы к катухам управляться со скотиной. Пока Женька спала, она доила корову, чалую Буланку и вздыхала тяжело и горестно, процеживая молоко из подойника в кастрюли. Точно такую же Буланку и отобрали у них в тот страшный год, в тридцать третьем. Сейчас уже и жить бы можно, да годы ушли. Подоив корову и процедив молоко, бабка прогнала её за ворота, в степь, в хуторское стадо, и шла дозоревывать вместе с Женькой. «Вот и жили худо, – думала она, глядя на внучку, – да хоть мать была. А у этой и матери нет…Сиротушка…».  Мать Женьки, Зинаида Комиссарова, с юности была непутёвая. Бросив школу, уехала в город, а на третий год вернулась уже с годовалой дочкой и, оставив её с бабкой, укатила снова в областной центр за лёгкой жизнью. Шестой год пошёл, как старуха воспитывала Женьку и ждала, когда же образумится дочь, приедет назад и жизнь наладится.

 Когда девочка проснулась, солнце уже стояло высоко, и начался обычный летний день с его размеренными заботами на огороде  да по хозяйству.

– Господи, - думала бабка, собираясь с Женькой в магазин, – всё-то есть сейчас. В сельмаг зайдёшь – глаза разбегаются. Полина, соседка, говорила, что сыр завезли с плесенью. Зачем он им? Что мы ели тогда: свеклу да репку, кукурузу да тыкву. И чего им не живётся! Кому им, бабка не знала, но знала точно, что не живётся. Женька крутила головой, топала по пыльной улице за бабкой, раскланивавшейся на все стороны, повторяла за ней обычное хуторское приветствие «здорово дневали» и думала только об одном, когда придёт посылка и приедет сама мамка.

Больше всего Женька любила остаться одной и, из последних силёнок подтянув худенькими ручками тумбочку к божнице в углу и накрыв её чистым, вышитым петухами полотенцем из бабкиного сундука, сотворить таким образом самодельный клирос. Посадив рядом Мушку подпевать, Женька тоненько выводила: «Царица моя преблагая, надеждо моя Богородице…» Интонации были в точности бабкины, а вот слова молитвы со вчерашнего дня были другими. «Царица Небесная, - тянула девочка, вернувшись из магазина, – да пошли ты мне скорее маменькину посылку, помози ми яко немощну, окорми мя яко странна. Услыши, убо стенание мое, вразуми мою мамку скорее приехать за мной…»

     После молитвы Женька вела Мушку гулять и, усадив её в детскую колясочку, важношла вдоль забора, выглядывая почтальонку. Вместо тётки Вари появлялась бабка Татьяна, собиравшая на огороде клубнику, брала внучку за руку и шла в хату заниматься бесконечными домашними делами. Перебирая лук, старуха напевала «Богородицу»,  а  Женька, подтягивая ей слабым, но чистеньким голосочком (у них в роду все были певуньи, как говорила бабка), просила: « Бабушка, отдай ты меня, как помрёшь,  в монастырь, Я с матушкой Агапьей стану просфоры печь, а с тётенькой Феофилой на клиросе петь». Бабка, смахивая слезу с морщинистой щеки, кивала согласно головой и говорила: « А вот зараз управимся и пойдём попроведаем сестёр».

– Яковлевна, – кричали с улицы, и заходила бабка Поля, соседка и бабушкина подружка.

– Ну, что, едет? –  спрашивала она. Новости разлетались по селу со скоростью света, и весь хутор знал, что к Комиссаровым едет дочь с новым мужем.   Бабка обстоятельно, что знала из письма, рассказывала соседке о дочери, в который раз перебирая всю её беспутную жизнь, и беспокоилась о внучке, к которой уже привыкла, хоть и ругалась, что дочь оставила ей Женьку. Приезжала Зинка без денег, и старуха, нагрузив её деревенским продуктом и отдав последние пенсионные копейки, отправляла  девку назад. Бабка была уже стара годами, и в последнее время она твердила дочери, чтобы та забирала Женьку к себе или приезжала жить в село. Зинка слушала, соглашалась, но время шло, и всё оставалось по-прежнему.

– Помрёшь  ведь, старая, – говорила Полина,  и бабка покорно соглашалась:

– Помру.

– Куда девку-то девать станешь? – не отставала настырная соседка, – руки-то уж вон не владают.

– То-то и оно, – отвечала Яковлевна, –  что деть-то её некуда, считай, одна я у ей. Разве что в Бузулук! Али взаправди в монастырь отдать? Зинке-то страшно, хоть и мать.

– А и чего страшно, –  спросила Полина, – ты вспомни, как мы жили-то? Что ели-то вспомни! А теперь и без матери голодная, раздетая не останется. Да хоть и ко мне. Пойдёшь, Евгенка?

– А хоть и к тебе, – по-взрослому отвечала Женька и продолжала пеленать Мушку, тихо сидя на кровати и слушая бабкин разговор.

–  Мать-то куклу купила, обещала прислать. Да врет, поди! Откуда у неё такие деньги, у ей их отродясь не бывало. Кукла-то дорогая. Петровна  говорила, полторы тыщи рублёв стоит. Это что же? Тонна угля?

      Бабки удивлённо охали и вспоминали своё детство и юность. Полине вспомнился переезд из Углянки  в Рубежный, весь их нехитрый домашний скарб, состоявший из старого сундука да деревянной бочки, обшитой парусиной. Вспомнила, как после войны завезли в магазин резиновые полусапожки, и как три дня ревела она ревмя, выпрашивая у родителей новомодную обувку. Под конец третьего дня дрогнуло сердце у отца, достал со дна сундука нужную сумму денег. Да когда прибежала девка  в лавку, сапог уже не было,раскупили хуторские модницы. День заканчивался, наступали сумерки. Бабки, поохав, расходились по домам. Шли управлять скотину, вечерять, отдыхать в короткие летние ночи. Через три дня пришла посылка. Вцепившись тонкими ручонками в коробку, Женька ревела на весь двор, и бабка не могла разжать ей руки.

– Да внученька ты моя, да что случилось, сглазили тебя что ли, – причитала старуха. Но Женька, не слушая уговоров и не выпуская из рук посылку, кинулась со всех ног через лаз к дровяному сараю, и бабка смирилась, не взяла, как частенько бывало, хворостину, оставила внучку в покое. Махнув рукой, она медленно пошла в дом и прилегла на кровать. Сон не шёл. Болело обожжённое думами сердце, жалеючи всех: и себя, и Зинаидкину беспутную жизнь, и маленькую Женьку, росшую без матери.

         А Женька тем временем разрезала нитки на ткани, раздвигая полосу материала и доставая синюю картонную коробку и, наконец, достала куклу. Глянула – и обмерла. Потом  посмотрела на лежавшую на скамеечке Мушку и закинула старую игрушку подальше за дрова. Прижав материн подарок к груди, девочка стала рассматривать содержимое коробки. Бабка не успела задремать, как дверь отворилась и вошла Женька. Она подошла к кровати и спросила:

– Баба, глянь скорей. Баба, спишь? Шумлю, тебе шумлю. Проснись.                                                                

– Не сепети, – подымалась бабка.

   Ей самой было интересно посмотреть на диковинную куклу. Женька доставала из коробки чудесные безделушки, а бабка рассматривала их и вместе с внучкой дивилась на маленькие игрушечные бигуди, крошечные щетки для волос, расчески. Здесь же лежали шампунь для волос и маленький фен. На пластмассовой вешалочке висели наряды маленькой модницы, а в розовой шкатулке лежала бижутерия. 

– Ты погляди, что есть! – говорила бабка, – и бусы, и заколки для волос, и браслеты. Чего понапридумали-то!

   Сама кукла была небольшая, тоненькая. На голове у нее красовалась модная прическа «лошадиный хвост», как у тети Лизы из продмага. Ногти были покрыты блестящим   розовым лаком. У Барби сгибались руки и колени, вращалась талия, а выразительные глазки с длинными пушистыми ресницами смотрели весело и открыто прямо на Женьку.

    Два дня она боялась даже притрагиваться к маленькой красавице, только смотрела во все глаза в коробку, да не выпускала куклу из рук. Так и засыпала с ней под вечер. Бабка с Женькой жили дружно. Душа в душу. Старая никогда не шпыняла внучку, не читала наставления. Женька вместе с ней управлялась по хозяйству, хотя немного умела по малолетству. Не всё получалось у Женьки, а хваталась за всё. Бабушка глядела на девочку глазами библейской мученицы, но сразу помочь не пыталась. Он знала эту нехитрую детскую логику: чем хуже ребёнок справляется  с делами, тем больше поддержки получит. Поэтому она старалась реже  вмешиваться в процесс уборки Женькиной комнатки, стирки внучкиного белья или прополки и полива грядок на огороде, как не хотелось ей помочь внучке. И Женьке приходилось справляться самой. Понемногу она научилась делать почти  все домашние дела и стала помогать бабушке  хозяйничать. Иногда Женька  прибегала с улицы, плакала, жаловалась на соседских ребят. «Спроси с себя – и хватит с тебя», –  отвечала ей  бабка.  «Ох, и двоедушна ты, Евгенка», – ворчала бабка, видя желание девочки выглядеть  в  глазах людей так, как хотелось бы им. «Ты гляди, какова ты в глазах Божьих». У самой же бабушки Татьяны никогда не было страха осуждения. Ей было всё равно, что говорят о ней хуторские. Женька же криком исходила порой от обиды. Бабка помалкивала. Потом вертела седой головой, повязанной ситцевой белой косынкой, внимательные глаза с укором смотрели на внучку:

– Не плачь, Евгенка.  Где там  наше средство связи? – говорила она.

Женька доставала молитвослов.

– Ну-ка, иди сюда, почитаем с тобой  акафист.

Она открывала акафист Божией матери, читала, а у Женьки слёзы по-прежнему лились рекой. Бабка, отложив молитвослов,  вздыхала: «Невольник – не богомольник,  а ну-ка, поставим тесто». Пока внучка месила доверенное ей тесто, колотя по нему со всей силы маленькими ручками, обида уходила, забывалась, слёзы высыхали, и она ловко лепила на противень пирожки. «Эх, девка, девка, – повторяла мудрая бабушка Татьяна, ставя пирожки в духовку и глядя на неё, – с виду-то всё проросло, а в голове ещё не посажено».                                              

Наконец, прошла неделя, и наступили выходные дни. Бабка с внучкой стали готовиться к приезду матери.    Любимое блюдо Зинаиды, ботвинью, на хуторе готовили часто, а  деревенская мелкота, ловя в Бузулуке рыбу и раков к деревенскому крошеву, часто зарабатывала себе рыбным промыслом на леденцы и  рыболовные снасти. Вот и сейчас бабка с вечера наказала соседским ребятишкам принести десяток раков да пару хороших рыбин, а сама бросила в кипящую на плите  воду молодую ботву свеклы, щавель, шпинат и прочую зелень, что росла беспризорной в огороде, проварила, откинула на частое сито, протерла в большую эмалированную миску. Пока бабка крошила щипучий,  злой лук, Женька протерла на мелкой терке хрен, почистила от кожуры огурцы, яйца; все измельчила, положила в чашку с зеленью. Потом сбегала в чулан за квасом, вылила его в миску, добавила соль, все размешала. Бабка острым ножом резала рыбу, укладывала большими кусками на овальное блюдо, затем положила сверху раков и вынесла все в погреб. Вынув из печи пирог с начинкой из риса и рыбы, бабка обернула его чистым вафельным полотенцем, укутала теплым одеялом и  засобиралась в церковь.

– Пойдем, Женька, а то опять припоздаем к началу службы, – говорила бабка. Выйдя за околицу, они пошли по дороге к монастырю. Еще несколько лет назад он представлял печальное зрелище: разрушенные здания да три церквушки с покосившимися и потемневшими крестами. Пять лет назад монастырь снова возродился, начался ремонт храмов и зданий, появились первые насельницы обители. Бабка  помнила тот день, когда она вместе с другими богомольцами с окрестных сел пришла на первую службу, и они совершили крестный ход вокруг возрожденной святыни.

– Бабань, – говорила по дороге девочка, – можно я останусь у матушки до завтра?

– Оставайся, – отвечала бабка, – поможешь ей просфоры печь. 

Но когда молебен закончился, она увидела внучку и поняла, что та собирается домой.   Детское сердце болело и тосковало по матери, и бабка, поняв это, не стала спрашивать, почему Женька не осталась в монастыре, где ее все  любили и привечали, а взяла девочку за руку и пошла в село.       

 Когда они вернулись домой, молодые уже приехали. Зинка в новом модном сарафане, веселая, суетливая, доставала матери и дочке подарки. А жених, представившись Аркадием Петровичем, по-хозяйски взял у старой сумку и стал доставать магазинное угощенье. Женька с матерью накрывали на стол, а бабка побежала в погреб за ботвиньей. Сели, выпили за встречу, стали закусывать, заговорили разом. Вкусная у вас окрошечка, – говорил зять, а Женька прыскала, услышав смешное название привычной еды.

– Вы, Татьяна Григорьевна, теперь вздохнете, – продолжал он, – Женю мы забираем в город. А вы вздохнете, – повторил он еще раз.

– Я и при Женьке дыхала, – отвечала строптивая бабка, которой сразу не понравился  городской пришлец. Уж слишком по-деловому, ухватисто, зорко оглядывал новый зять бабкино подворье: базы, катухи, огород. Заглянул в подпол, спросил, сколько  земли в огороде, давно ли построен дом, сколько в селе дворов, много ль держат скотины, чем народ живет. Бабка отвечала обстоятельно, не торопясь. Дворов в деревне мало, по пальцам счесть. Раньше под девяносто было, теперь семнадцать осталось. Скотину держат – жить-то надо. Школу позапрошлый год закрыли, осталась только начальная. Хорошо  магазин есть, а то в соседнем Набатове и продавщица сбегла. Зять слушал, кивал головой.

– Надысь к Назарьевне внук приехал, – рассказывала бабка, – на Дальнем Востоке служит, семь лет в отпуске не был. 

– Иван? – удивлялась Зинаида, учившаяся вместе с ним в школе, – побечь, позвать, что ли? 

– Угомонься, – говорила ей мать, – в райцентр они уехали. Полине стиральную машину покупать. Позапрошлогод ей дочка пылесос привезла в подарок, досе в чулане прибранный стоит. Так и метет Поля веником. «Сподручней», – говорит. 

Зинаидке не терпелось показать односельчанам нового мужа. Выскочив из-за стола и подхватив Аркадия Петровича под руку, она пошла к Ивану. Женька привычно помогла бабке убрать со стола и стала собираться в дорогу. «Утром на поезд, – предупредила мать, – надо пораньше лечь спать». В новый рюкзак, привезённый матерью, девочка положила свои немногочисленные вещи (гуни мать велела не брать), новую куклу бережно уложила в коробку.      Подошла бабка Татьяна, принесла внучке обувку. Сели вдвоём на кровать, обнялись, помолчали.

– Ты не горься, я к тебе приезжать буду, – сказала Женька, – а в монастырь пойдёшь, поклон от меня передавай матушке. Да чаще к бабе Поле ходи, вот уедет дядя Иван, и будете вдвоём век доживать. Вдвоём не скучно, расхорошо.

Что такое век доживать, Женька не знала, но эти вошедшие в деревенский обиход слова так часто произносили взрослые, что для нее они были простыми и привычными, как сады над рекой,  как лучистое солнышко, тёплое и приветное, как скирды сжатого хлеба, пахнущие чабрецом и полынью. «Век доживать, – значит, управляться по хозяйству, топтаться на огороде, сидеть у двора на лавочке и ждать почтальонку; молиться перед киотами икон с золотым лампадным огоньком по утрам и вечерам Богу, по воскресным дням ходить в церковь да ждать смерти.

– Утром Женька, простившись с бабкой, пошла с родителями на станцию. Дойдя до окраины села, она вдруг крутнулась и с криком «я сейчас», кинулась назад.

– Чегой-то забыли? - спросила её не успевшая зайти в дом бабка Татьяна, – чего воротилась, заполошная? Женька, не слушая бабку, метнулась к сараю, полезла за поленницу и  вытащила свою старую куклу. Забежала в дом, схватила с верёвки висевший в чулане пакет, сунула туда Мушку и побежала обратно.

– Ох, бедокурня, – ворчала бабка, глядя, как мелькает по леваде внучкин красный сарафан.

В поезде девочка ехала первый раз, но вагонная суета не радовала её, привыкшую к размеренной, неторопливой деревенской жизни.  Она во все глаза смотрела на мать. Оценивала, как оценивают в деревне пришлых людей, дотошно и внимательно. Не похожая на хуторских баб, Зинаида была красива, как кукла, которую она подарила дочери: тонкая  в кости, высокая, с кукольным лицом, задорными, живыми глазами, в модном городском платье, на высоком каблуке. Женька смотрела, смотрела на мать, да и задремала.

Привиделся ей берег Бузулука, черёмуховые кусты с незрелой ягодой, полоски солнечного света на воде и на тропинке ситцевое – белый горох по синему полю – бабкино платье, мелькающее среди ивовых кустов. Затем – печка в хате с весело потрескивающими дровами, чугунок с молодой картошкой, пахнущей укропом и лавровым листом, бабка в белом платке  и смешных мягких чунях на босу ногу.  Бабушка неторопливо, вывязывая на спицах узорчатую кайму пухового платка, рассказывала сказки, и в воображении девочки рисовалось синее море, бегущие по воде корабли. На них – суровые воины, княжеская дружина. Древние имена завораживали Женьку. Она видела Малушу с огромными ключами на поясе, такими же огромными, как ключи от замка на старой ферме, где были ласточкины гнезда и откуда их прогоняли взрослые, чтобы ласточки не бросили птенцов. Видела Добрыню с маленьким князем, у которого вместо лица было солнышко. Богатыри скакали на могучих конях, по темному лесу, а за ними, растопырив руки-сучья, гнались деревянные идолы Мокша и Перун.         

Теплилась в углу лампадка, освещая лики святых. В доме было уютно и тепло. На стене тикали ходики с выпавшей наполовину из окошечка сломанной кукушкой, сидела Аленушка на камешке у светлой речки, и дети бежали домой в грозу.

Ещё Женька вспомнила своего деда, которого бабка Татьяна похоронила в прошлом году, то время, когда они приезжали с ним летом на каникулы в Камыши, где жил родной брат деда, глухонемой дядька Иван, со своей женой Линой.  Санька вспомнила, как однажды он достал её из пересохшего колодца, в который она свалилась, бегая с детьми на колхозную ферму смотреть ласточкиных птенцов.  Хоть твердила бабка, чтобы они не смели, подходить к гнёздам – бросят ласточки своих деток, дотошная Женька задержалась на ферме и вытащила одного птенчика из гнезда. Догоняя ребят, пряча в подоле птенца, она и не заметила, как свалилась в старый колодец. Наревевшись вдосталь, насидевшись в темноте, она вдруг услышала знакомое: «Аба-ба, аба-ба»! Заметив, что уже темнеет, а девочки нет дома, дядька Иван с дедом пошли на поиски и вытащили бедняжку из колодца. Каким-то чудом при падении Женька не раздавила  птенца. Всю дорогу, пока они шли с ними назад на ферму относить ласточкам их малыша, дед смотрел на девочку с укором, а дядька Иван ругался, глядя на птенца: «Аба-ба, аба-ба»! А когда они сунули в гнездо птичку, и Санька заревела, вспомнив бабкины слова о том, что теперь ласточка бросит своего птенца, дед обнял её, жалеючи, прижал к себе, и  они пошли все вместе на хутор, домой.  Женька  засыпала, и ей казалось, что дед живой и  она у бабушки в деревне.

                                                                         ***

В городе Женька прожила недолго. Однажды, когда взрослые ушли на работу, она отыскала в шкафу рюкзачок, сложила в него свои вещи, куклу Мушку, оделась и вышла из квартиры. Потом вернулась назад, ещё раз посмотрела на Барби, аккуратно уложила её и все наряды куклы в коробку, поставила  на стол. Осмотрев взглядом  комнату, тихонько притворила дверь, вышла из подъезда и решительно зашагала в сторону вокзала, высокое здание которого виднелось за соседним домом.

Через некоторое время в квартиру позвонили. Вернувшаяся с работы Зинаида  подошла к двери, думая, что пришла с улицы дочь. На пороге она увидела почтальоншу, которая принесла телеграмму из деревни от бабки Поли о том, что  умерла мать и надо ехать на похороны.

А Женька, открывая тяжёлую дверь вокзала, думала о том, как она сядет в поезд, приедет в село, встретится с бабкой, и на душе у неё было спокойно и радостно.

  Женька возвращалась домой.